VIII-27 Блащиковски/Пищек, Блащиковски/Левандовски ( второй пейринг можно оne-sided с любой из сторон). А+ «Instead of setting it free I took what I hated and made it a part of me».
Исполнение №1. Внелимит, ~900 слов, вольная трактовка заявки
читать дальшеЯкубу следовало винить во всём себя. И он знал это. Он всё знал с самого начала: на что идет, к кому идет, и на кого меняет то, что уже есть.
Он сам виноват в том, что всё сломал (с этого всё и началось): Лукаш был идеальным, всегда понимающим. Поддерживающим в самые трудные моменты жизни, когда рядом не оказывалось вообще никого. Только Лукашу дозволено было проникать в его личное пространство.
Он позволял ему всё, буквально всё: звонки в три часа ночи, спонтанные детские розыгрыши «угадай, кто». Лукаш мог внезапно поцеловать его, крепко и глубоко, так, что потом не получается вспомнить, как дышать. Лукаш мог заливисто смеяться и пинать его по плечам ногами, пока он стягивает с себя футболку. Лукаш мог держать на руках Оливию — верх его доверия вообще к кому-либо.
(Маленькая Сара, впрочем, больше любила сидеть у Якуба на плечах, дёргая его уши).
Лукаш слишком спокойный для него. Слишком размеренный. И всё у них было, чёрт возьми, слишком. Слишком хорошо. С ним не ярко, не сияет неоновым светом. Не рвёт душу, нет страданий, любовных мук и истерик, битых фарфоровых тарелок и дорогих телефонов. С ним всё настолько обычно и настолько обыденно, что Якубу это на-до-е-ло.
Он обманывает себя, крича, что ему надоело то, к чему он стремился всю свою жизнь — определённость и спокойствие. И бьёт, крушит, ломает всё построенное ими за многие годы. Дружбу, симпатию — они никогда не осмеливаясь, впрочем, называть это любовью, считая, что это слишком громкое слово для них. Но если между ними не было любви в её общепринятом понимании, то её не существовало вообще ни у кого и никогда — потому что они, чёрт его дери, любили друг друга.
Лукаш отпускает его. Ему тяжело, но он это делает, потому что он никогда переставал быть идеальным, всегда понимающим и поддерживающим. Но он не поверил ни единому его слову.
Якуб своим словам — тоже.
Он сделал Лукашу больно, и за это никогда себя не простит. Он сам виноват, но не хочет, не хочет этого понимать, неистово повторяя мантру: чем ярче горят мосты, тем светлее дорога вперёд. Пан или пропал.
И вообще. Куда это — вперёд?
Он сам виноват, потому что сам выбрал, к кому шёл. Сейчас ему кажется, что любой человек в мире был бы лучшей альтернативой, чем Роберт. Сейчас-то он понимает, на что повёлся, а тогда…
К нему нельзя относиться нейтрально. Ты можешь ненавидеть его до хруста пальцев, до сбитых костяшек от ударов кулака об стену, до скрипа зубов и непрекращающегося потока матерных слов. Ты можешь ненавидеть его всем сердцем и душой, как и всё, что он делает. Бросает ли клуб, который дал ему славу, ради клуба-соперника и денег, получает ли капитанскую повязку сборной на основе лишь того факта, что он самый знаменитый футболист страны. Или просто выставляет фото в социальную сеть со своей любимой женой-вегетарианкой и чемпионкой мира по карате, такой же распрекрасной, как и он сам. Аж зубы сводит.
Его можно ненавидеть, и можно любить — как влюбился в него Якуб (или думал, что). Не платонически, нет. А страстно: кусая губы, сглатывая, тяжело дыша, видя его под собой, на коленях, с болтающейся пряжкой ремня джинс, шумно давящегося с непривычки; или же с закинутыми на его плечи ногами, хныкающего, умоляющего одним взглядом, неуемного, нетерпеливого. Любить его за внешность, за чуть искривлённый нос, нежно-голубые глаза и шрам над верхней губой — целовать лицо, закрытые веки, губы жадно, думая, что присваивающе, шепча при этом тихо: "Леви". Но едва ли — любить за душу. Третьего не дано.
Якуб обманывает себя — снова. Кричит, что любит, хотя на самом деле ему неотвратимо безразлично каждое его слово. Кричит, что не может без него жить — и почти не врёт, но его волнует всего лишь тело. И лишь десять минут после оргазма — нежность в виде снисхождения, эти пресловутые поцелуи, мягкое поглаживание щеки костяшками пальцев — только это и может сойти за карикатуру на любовь, написанную если только кем-нибудь пьяным.
Роберт не принимает его. Роберт рад бы, да вот только любит он совсем не того, да и неприязнь к нему всё ещё довольно крепка, а секс — что ж, хорошо проведённое время, и ничего более. Ни единому слову Якуба он не верит; история повторяется.
Якуб своим словам — тоже, всё ещё, как бы ни старался.
Он говорит себе, что больше не ненавидит — лжёт; он был человеком устаревших жизненных устоев, говоривших "секс только после свадьбы", поэтому такое отношение для него — вопиющая дикость. Говорит себе, что отпустил — снова лжёт. Роберт не уходит из чужих душ, он их медленно-медленно убивает, как яд. Стоит только впустить.
Якуб впустил: понадеялся, что повезёт, а ещё у него просто не было другого выбора — позади него разбитый Лукаш и горящие обломки того, что нормальные люди, вообще-то, любовью называют.
Не повезло. Сам виноват.
Сейчас Лукаш — всё тот же. Он весел, добродушен с чужими и любвеобилен к своим. Смеётся над шутками других людей так, как мог бы в его обществе. Лукаш не принимает его назад. Такой выбор делается всего один раз в жизни, и он навсегда.
Роберт — тем более тот же. Так же манит чётко очерченным торсом, голубыми глазами и шрамом над верхней губой. Роберту он не нужен, и не был нужен: он для него — лишь одна жаркая, тёмная, тягучая ночь и ритмичные всхлипы на ухо: Ку-ба. Ку-ба.
А Якуб остался наедине с воспоминаниями обо всей своей жизни с Лукашем и одной ночи с Робертом, и, что по-настоящему страшно — не может понять, чего ему не хватает больше.
-
-
15.08.2015 в 05:06читать дальше